Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова - Владимир Положенцев

– Нет, государь, только кожаный доспех из пластин. Меж них клинок и вошел, – сразу догадался Хомутов о чем ведет речь царь.

– И глубоко вошел? – обратился теперь Иван Васильевич к Борису.

– По самую рукоять, – четко, не отводя взгляда, ответил юноша.

– Руки покажи.

Царь не поленился, встал, внимательно их осмотрел и даже ощупал. Ничего на ладонях не было, кроме небольших мозолей. От дровяного колуна или от ведер с водой, понял государь.

– Зачем же ты, молодец, Тимошку убил? – взял царь Бориса за подбородок. – Он ить мне важное донесение вёз. Видно, враги супротив меня чего-то замыслили. А теперь и не знаю что.

– Не убивал я приказного дьяка, государь, – твердо ответил Борис. – Твои враги – мои враги. Коли сомневаешься, возьми мою жизнь.

– Щедро, – ухмыльнулся Иван Васильевич, а сам подумал, – ишь ты, шустрый какой. Приятный. Окажется ни при чем, приближу. Федька Басманов ему из ревности, правда, очи карие выцарапает, ха-ха. Вон какие очи. Ух!

– Не убивцы мы! – вдруг дурным голосом завопил Дмитрий и пополз к царю.

Тот отпихнул его ногой, второй с размаху ударил в лицо. Из носа жильца Годунова брызнула кровь, попала на черную накидку царя. Это его жутко разозлило. Кивнул Хомутову.

Опричник тут же лихо продел веревку меж связанных рук Дмитрия, тяжело ударил в грудь, крутанул ворот дыбы. Суставы в плечах Годунова затрещали, он судорожно стал бить мысками сапог по полу.

Высоко Петр его не поднимал, закрепил веревку на шкворне, разорвал ему рубаху. Отошел, примерился пятипалой плеткой с когтями. Два раза размахнулся, на третий стегнул.

Бедняга сначала закричал, потом завыл. На спине и боку появились кровавые полосы, будто тигр подрал. После второго удара Дмитрий уронил голову на грудь. Хомутов опять примерился, но царь его остановил:

– Дай-ка я, разохотился.

Вынул из печи раскаленный веник, встряхнул, подошел к Дмитрию. Тот поднял голову, но увидев красные прутья, опять бессильно её свесил.

– Не перестарался, Петька?

– В самый раз. Ну, сказывай, собака, об чем тебя царь спрашивает!

Иван Васильевич пока ни о чём Дмитрия не спрашивал, но тот замотал головой, поднял глаза. В них читалась тоска, боль и готовность на всё.

– Ты, жабий выводок, подговорил своего племянника думного дьяка изничтожить? Какая была в том корысть?

Дмитрий разинул рот, попытался что-то сказать, но вместо слов раздался хрип.

– Нет, все же перестарался, заплечник. Надо его веничком освежить.

Зашел несчастному за спину, встряхнул прутьями. С них посыпались искры и окалина.

– Не надобно, – тихо произнес Борис. – Оставьте дядю. Я убил думного дьяка.

– Вот как, – остановился царь. – И ради чего же?

Борис на некоторое время замолчал, наконец, произнес:

– Он меня обругал. Грязным татарником назвал.

– И ты сразу его же кинжалом и пырнул?

– Да. Ломайте меня на дыбе, а Дмитрия оставьте.

Царь задумался.

– И как же ты его зарезал? Ну-ка, Петька, развяжи его.

Когда Хомутов выполнил приказ, государь протянул Борису кинжал. Тот взял его в обе руки, расставил ноги, замахнулся с головы, сделал выпад.

– Где доспехи дьяка? – повернулся Иван Васильевич к опричнику.

Вскоре холопы притащили из холодной, где находился труп Никитина, его верхнюю одежду. Хомутов протянул доспех, состоящий из длинных кожаных пластин, сшитых жилами. Они полностью закрывали грудь.

Царь разложил окровавленную защитницу на столе, долго осматривал.

– Значит, размахнулся и вонзил? – снова обратился он к Борису. – Кинжал держал ровно или боком?

– Ровно.

– Верно помнишь?

– Верно.

– Поди сюда. Вот гляди – ни одна из пластин не повреждена. Выходит, с первого раза попал между ними.

– Выходит.

– Но ежели бы ты ударил, как показываешь, они были бы порезаны. Клинок-то вон какой широкий.

Борис молчал, но взгляда при этом не опускал.

– Эх, буслай болотный, врать не научился. Дядю выгородить желаешь, вместо него смерть принять не чураешься.

– Отпустите Дмитрия, я виновен. Меня пытайте. Дяди тогда вообще в слободе не было, он в селе мясо собакам покупал.

Хомутов кивнул:

– С Гришкой Чумным с псарни, где Димка обретается, и двумя опричниками.

Государь обошел Бориса, оглядел того с ног до головы. Хотел было приложиться железным веником по невозмутимому, но очень привлекательному лицу. В последний миг передумал.

– Твои вздорные слова, Бориска, тебя еще большим вором делают. Ежели бы я тебе поверил, то истинных проказников не установил, а значит, они по-прежнему угрожали бы мне. Оговорил себя, сознавайся!

– Оговорил, государь, дьяк сам на тесак напоролся. Отпусти Дмитрия.

Царь постоял немного, раскачиваясь на высоких каблуках (схиму-то носил, но сапоги предпочитал богатые), потом швырнул в угол раскаленный веник. Там что-то задымило, вспыхнуло. Опричник бросился тушить.

Сплюнув, государь вышел из избы. За ним почти тут же выскочил Хомутов.

– Что с этими-то делать? Запытать до смерти, али для казни публичной приберечь?

– Кровопийца ты и есть кровопийца. Малец за дядю живота готов был лишиться, теперь и за меня его не пожалеет. Мне такие людишки потребны. Бес с ним, с дьяком. Разберемся. Дмитрия к лекарю Руперту отвести, пусть травами и мазями отходит. А Бориске скажи, чтобы завтрева по утру ко мне заглянул. И чтоб ни одна душа об том. Понял?

– Уразумел, государь.

Иван Васильевич направился не в Покровскую церковь на молебен, а на столовый двор. В этот час там никого не было – ни кромешников, ни стрельцов, ни жилых. Губов ужо показывал ему место, где нашли труп дьяка – со стороны конюшни, под навесом.

Обойдя вокруг трапезного стола, который от косого мелкого дождя был совсем мокрый, царь нагнулся возле лавки. Поковырял носком землю, почесал под бородой. Прибежала какая-то кривобокая собака, попыталась там же поднюхаться. Государь отогнал ее прочь, вновь принялся внимательно осматривать все у скамьи. Вдруг глаза его сверкнули, сузились. В комке жирной земли что-то блеснуло. Нагнулся, поднял. Это была позолоченная пуговица от кафтана. Такие носили сокольничьи, печатники, думные дьяки. На ушке пуговицы остался пучок ниток. Приблизив пуговицу к глазам, царь удовлетворенно хмыкнул – она была не оторвана, о срезана.

Еще несколько раз обошел стол. У крайнего столба, в желтой траве нашел серебряную московку, какими теперь платили кромешникам и прочим служивым. Те, конечно, охотнее брали новгородки, что равнялись двум московским денгам, но где на всех их напасешься! Казна почти пуста. Московки-то приходится рубить из тех запасов, что в Астрахани взяли. Ох, горе… Иван давно мечтал потрясти жирный Новогород, совсем заелся, от жира лопается. А подати зажимает. И что будет, ежели Рюриков град вообще полякам поклонится? Вот ить народец! При деде пятки лизал Казимиру – «…А держать тебе, честный король и князь литовский, Великий Новгород в воле людей вольных…«Тьфу! Теперь вот Сигизмунду собираются продаться.

Иван вдруг стало жарко. Содрал с себя схиму, протер монету о рукав желтой ферязи из персидской тафты, которая была под ней. Черт бы побрал это монашье облачение, чего грехи замаливать, когда все равно не замолишь! Вся спина от власяницы ужо болит.

Денга отбросила луч выглянувшего солнца. Показалось, что сабельник на ней взмахнул своим клинком. Иван сжал монету в руке, скорым шагом вернулся в пыточную избу. Там все так же на дыбе висел и стонал Дмитрий, в углу с остановившимся взглядом сидел Борис. Заплечник что-то шкрябал пером на пергаменте. Царь схватил со стола кафтан дьяка Никитина, перебрал в руках, оглядел.

Найденная пуговица была от него. Срезана напротив дыры в кожаном доспехе. А отверстие в кафтане – чуть левее, у основания застежки. Значит, кинжал не резко вошел в дьяка, а еще успел поелозить под нагрудником.

Подхватил подмышку одежду и защитницу Никитина, ни слова не сказав, вылетел из избы.

У холодной стрельцы играли в кости. Увидев царя, подскочили, выронив медные монеты, опрокинули штофы с вином. Иван показал им кулак, но бить не стал, хотя те ужо приготовились к оплеухам – Иван иногда любил сам поучить нерадивых холопов – на службе знай дело, а не развлекайся.

Оказалось, ключа от ледника у них нет, его унес староста Бакланов. Пока ключника искали, государь смирно сидел на низкой колоде у сарая, думал о своём. «Бориска врет, не иначе. На крюках подвесить? Тверд, как камень, ишь за дядю вступился – „мучайте меня, а его оставьте!“ Дерзок, упрям, такой далеко пойдет. И что проку, ежели его изломать? Закроется, не выдаст подельников. Так и останется жало не вырванным. И, главное, кто этот змий? Или клубок змей? Димка жалок и ничтожен, не его это заговор плести. Неужто в самом деле Малюта? Нет. Не настолько прост Гришка, чтобы головой в омут. И яд ведь пустой братцу подсунул».